Об экспорте художественных ценностей в годы первой пятилетки

«Есть люди, коммунисты и марксисты, ко­торые заражены таким понятием, что нам нужны Рембрандты и Рафаэли и что этого нельзя продавать. А мне гораздо дороже Госбанк и золотая валюта и черт с ним, с этим Рем­брандтом. Нужно чтобы не было косности».

(Из протокола заседания Правительственной комиссии по наблюдению за отбором и реализацией антикварных ценностей. Июнь, 1929 год)


В конце 1920-х гг. в СССР началась форсированная индустри­ализация. Она требовала немалых средств: оборудование, а зачас­тую и сырье для строящихся индустриальных гигантов предстояло покупать за границей. Между тем золотой запас России, оказав­шийся в руках большевиков в момент взятия власти, был растра­чен. Так, если в октябре 1917 г. наличность золота, в монетах и слитках, в Государственном банке составляла около 1,1 млрд зо­лотых руб., а вместе с золотом румынской казны, которая находи­лась на хранении в России, более 1,2 млрд, то к началу 1922 г. по сведениям Наркомфина свободная наличность в золоте и ино­странной валюте составляла лишь немногим более 0,1 млрд руб.2. Фактически весь золотой запас Российской империи был исполь­зован всего за четыре года.

К середине 1920-х гг. советскому руководству удалось несколь­ко поправить положение с золотым и валютным резервами. Бла­годаря экономическим мероприятиям, связанным с проведением денежной реформы и введением червонца, а также кампаниям по конфискации церковного имущества, золотой и валютный резерв страны на 1 января 1925 г. несколько превысил 0,3 млрд руб. Од­нако уже к концу года положение вновь стало катастрофическим. Чрезмерно завышенный импортный план привел к валютному кризису. Чтобы покрыть дефицит внешней торговли правительство стало продавать золото, и к концу 1925 г. свободные валютные резервы страны упали до 0,09 млрд, а свободные валютные резервы Госбанка за границей составляли всего лишь 400 тыс. руб.3

СССР приступал к форсированной индустриализации, не имея достаточных валютных накоплений. По тем отрывочным данным, которые сохранились в материалах заседаний СНК и СТО можно определить, что на 1 октября 1927 г. золотой и валютный запас СССР составил 173,5 млн руб. По данным на 16 июля 1928 г. он снизился до 96,5, на 11 ноября 1928 г. — до 78 млн руб. В то время как в официальной прессе осенью 1928 г. золотой запас Госбанка был объявлен 280 млн руб., председатель Госбанка, Ге­оргий Пятаков, в секретной записке докладывал о плачевном ва­лютном состоянии страны. По его мнению, к началу 1929 г. СССР должен был иметь нулевой золотой запас4. «Золотая» проблема в конце 1920-х гг. стала одной из самых острых.

«Валютная надежда» советского руководства на экспорт была слабой. Хотя с началом индустриализации руководство страны стало стремительно наращивать объемы экспорта, желаемых ре­зультатов это не давало. Невезеньем для большевиков стало то, что начало форсированной индустриализации в СССР практически совпало с мировым экономическим кризисом. Конъюнктура ми­рового рынка не благоприятствовала развитию советской внешней торговли. В советском экспорте преобладало сырье, цены на ко­торое катастрофически падали, а в импорте — машины и обору­дование, цены на которые росли.

Политбюро лихорадочно искало источники валюты для финан­сирования развития промышленности. В золотой лихорадке не брезговали и малым5, но стремились найти большую золотонос­ную жилу. Массовый экспорт художественных ценностей и анти­квариата в этой связи казался многообещающим. В царской Рос­сии бедность подавляющей части населения соседствовала с богат­ством дворянской аристократии и великолепием императорского двора. История шутит порой довольно жестоко: представители дворянских и царской фамилий, украшая свои дворцы, не могли и предположить, что этим создавали валютный фонд для социа­листической индустриализации. В этой статье рассказывается о начальном периоде продажи художественных ценностей за границу.



Рождение Антиквариата



Продажа за рубеж художественных, исторических, да и просто ценностей, накопленных в России в течение веков, началась прак­тически сразу после прихода большевиков к власти6. Однако мас­совый экспорт требовал создания предварительных условий — проведения конфискации и национализации «художественных и антикварных ресурсов» страны: ценностей казны, церкви и цар­ской фамилии, музеев, дворянских усадеб, частных коллекций и просто личных сбережений граждан. Конфискация и национали­зация начались вместе с Октябрем и продолжались на всем протяжении 1920-х гг. Они привели к созданию огромного государст­венного фонда ценностей.

Начало форсированной индустриализации в конце 1920-х гг. ознаменовало не только «скачок» в развитии промышленности, но и скачок в экспорте художественных и антикварных ценностей. Развитие государственного аппарата по экспорту ценностей и рост объемов его деятельности следовали за приступами форсирован­ной индустриализации. Рост валютных запросов пятилетки вел к тому, что планируемый в начале экспорт художественных ценнос­тей немузейного значения превратился в распродажу главных му­зейных фондов страны.

Рубежным стал 1927 г. Вместе с дебатами об индустриализации в Политбюро началось обсуждение вопроса о наращивании экс­порта художественных ценностей, как одного из валютных обес­печений первой пятилетки. Совет Народных Комиссаров СССР в декрете 8 июня 1927 г. поставил задачу использовать все ресурсы страны для развития промышленности. Тогда же в июне 1927 г. СНК СССР предложил Наркомторгу «организовать вывоз из СССР предметов старины и роскоши, как-то: старинной мебели, предметов домашнего обихода, религиозного культа, предметов из бронзы, фарфора, хрусталя, серебра, парчи, ковров, гобеленов, кар­тин, автографов, русских самоцветов, кустарных изделий и прочих, не представляющих музейных ценностей» (выделено мной. — Е.О.). Следует сказать, что и ранее правительственные органы, СНК и СТО, неоднократно обращались во Внешторг с предложениями развивать экспорт антиквариата, однако, это не приводило к сколько-нибудь серьезным последствиям. Теперь «предложения» правительства подстегивались ростом планов валютного дохода и твердым намерением сталинского Политбюро любыми средствами провести индустриализацию в кратчайшие сроки.

В декабре 1927 г. XV съезд ВКП(б) рассмотрел первые вариан­ты пятилетнего плана. Даже по начальным наметкам пятилетки, существенно затем завышенным в окончательном амбициозном варианте 1929 г., было ясно, что валютные затраты предстояли ог­ромные. Именно в это время Наркомат внутренней и внешней торговли СССР «откликнулся» на предложения правительства и обратился в Совнарком с проектом постановления об усилении «экспорта предметов искусства и старины». При этом Внешторг пошел дальше СНК, взяв на себя инициативу предложить прода­вать и «ценности музейного характера». Проект Внешторга был одобрен СНК и СТО СССР 23 января 1928 г., однако, с поправ­кой о запрете экспорта предметов старины и искусства «из основ­ных музейных коллекций». Гарантом выполнения этого условия должен был стать контроль Наркомата просвещения РСФСР, в ве­дении которого и находился основной музейный фонд страны. С начала 1928 г. экспорт художественных ценностей приобрел пла­новый характер.

Правительственное решение о расширении экспорта художест­венных ценностей было принято, но аппарата для его реализации не существовало. «Лихорадочная спешность», с которой приступи­ли к наращиванию экспорта антиквариата, вела к тому, что «ло­шадь бежала позади телеги». Фактически вся работа проводилась Ленинградской и отчасти Московской конторами Госторга (Госу­дарственная импортно-экспортная торговая контора), которая, по словам официального документа, чем только не занималась — «и пух-пером, и сусликами, и крысами». Контроль над экспортом ху­дожественных ценностей осуществлял уполномоченный СТО — А.М.Гинзбург.

Только в конце лета 1928 г., когда экспорт художественных ценностей уже шел полным ходом, наконец, появился специаль­ный орган. В Госторге РСФСР была образована «Главная контора по скупке и реализации антикварных вещей» сокращенно «Антиквариат» — прообраз будущей Всесоюзной конторы. Анти­квариат имел довольно автономное положение, практически не за­висел ни от руководства Наркомторга, ни Госторга и в своей де­ятельности, по словам официального документа, «был предостав­лен сам себе».

История Антиквариата показывает, что его аппарат буквально «вылупился» из Госторга. Работники, которые продавали лен, кожу и другое сырье, стали заниматься «заготовкой» и продажей «художественного товара». Однако по мере развертывания экспор­та художественных ценностей соседство Антиквариата с Гостор­гом, хотя часто лишь формальное, стало выглядеть странно. Кроме того, индустриализация набирала ход, валютные планы росли и Антиквариату становилось тесно в Госторге. Надо сказать, что и руководство Госторга хотело освободиться от беспокойного и бы­стро растущего хозяйства Антиквариата.

В ноябре 1929 г. решением СТО «Главная контора по скупке и реализации антикварных вещей» была преобразована во Всесо­юзную Государственную Торговую Контору «Антиквариат» и пере­шла от Госторга РСФСР в ведение Внешторга СССР.

Преобразование «Антиквариата» во Всесоюзную контору с ши­рокими полномочиями не случайно совпало по времени с приня­тием окончательного и амбициозного варианта первого пятилетне­го плана. Это — свидетельство той миссии, которую ему предсто­яло выполнить. Как выразился Хинчук, заместитель наркома тор­говли и председатель правительственной комиссии по наблюде­нию за отбором и реализацией антикварных ценностей, «от кус­тарного периода следовало перейти к серьезной реализации».

Связь между форсированием индустриализации и быстрым развитием антикварного экспорта не вызывает сомнений. Конеч­но, ни по радио, ни в печати об этом открыто не говорилось. Сам факт вывоза национальных ценностей за границу многие годы ос­тавался в секрете. Официальная версия, которой советское руко­водство держалось после смерти Сталина, винила войну, пожары и прочие стихийные бедствия в потере части музейного достояния. Однако архивные документы конца 1920-х гг. — межведомствен­ная переписка, секретные постановления партии и правительства, протоколы заседаний «антикварных» комиссий, письменные про­тесты руководства Наркомпроса РСФСР и музейных работни­ков — все связывают наращивание антикварного экспорта с необ­ходимостью добыть валюту для выполнения первой пятилетки.

Ведомственная принадлежность Антиквариата Внешторгу также говорила о многом -- ему предстояло стать официальным каналом массовой продажи художественных ценностей за границу. Более того, Антиквариат получил монополию экспорта ценностей. Секретный протокол заседания СТО прямо определил задачу Антиквариата: «Предметом деятельности «Антиквариата» должна быть заготовка предметов старины и искусства и исключительное право реализации их за границей» (выделено мной. — Е.О.).

Аппарат Антиквариата был создан по образу и подобию других центральных организаций и учреждений. Руководящие позиции в нем заняли не специалисты, в данном случае искусствоведы и му­зейные работники, а политики — проверенные партийцы, больше­вики, весьма далекие от мира искусства. Партия и правительство, по словам одного из них, «посадила их на это реализационное дело», поставив задачу «добыть тракторную колонну за каждого Рембрандта», и они энергично взялись за работу. Иначе и быть не могло. Пятаков, председатель Госбанка и член правительственной комиссии по наблюдению за отбором и реализацией антикварных ценностей, прямо сказал об этом: «Для того, чтобы иметь возмож­ность преодолеть саботаж интеллигенции, которая сидит на этом деле, на музейном деле, на искусстве и т.д., нужно на реализацию и выделение посадить людей, которые в этом деле ничего не по­нимают». Оказавшись в Антиквариате, его руководители перене­сли туда методы работы и терминологию известную им ранее.

Первым председателем правления Антиквариата стал А.М.Гинзбург, бывший заведующий антикварной конторы Гостор­га и уполномоченный СТО по реализации ценностей. «Гинз­бург — хороший товарищ, — говорил о нем Пятаков на одном из заседаний, — но он только теперь начинает отличать Рафаэля от Рембрандта». Осматривая одну из коллекций Эрмитажа, Гинзбург как-то обмолвился: «Неужели же находятся дураки, которые за это платят деньги». Выяснить биографию Гинзбурга не удалось, но в партийном архиве сохранились личные дела других руководителей Антиквариата.

В 1930 г. председателем Антиквариата стал Н.Н.Ильин, кото­рый до этого работал в Ленгосторге «по отделу сырья». Ильин ро­дился в 1887 г. в городе Сестрорецке в рабочей семье. Самостоя­тельную жизнь начал в 14 лет, когда ушел из дома «искать счас­тья». Образования, как видно, не получил. По его словам «в 1907 г. держал экзамен на аттестат зрелости (не известно, выдер­жал ли. -- Е.О.), был несколько месяцев в Спб. университете, на юридическом факультете». В возрасте 17 лет вступил в РСДРП, сразу же к большевикам. Принимал участие в первой русской ре­волюции, вел агитацию на Сестрорецком заводе, где в то время работал слесарем—шлифовальщиком. Видимо, степень «левизны» большевиков не вполне устраивала Ильина. Еще подростком под впечатлением рассказов о народовольцах он мечтал стать терро­ристом, а в 1905 г., по собственному признанию, хотел перейти от большевиков к эсерам или анархистам. Товарищи по партии отго­ворили Ильина, сказав, что и большевикам не чужд террор. Ильин стал боевиком-профессионалом. «Боевая семерка», организатором и начальником которой он являлся, в течение 1906 и 1907 гг. со­вершила ряд террористических выступлений. Ильин принимал ак­тивное участие в транспортировке оружия и литературы из-за гра­ницы. После роспуска боевых организаций в 1907 г. Ильин напи­сал в «Пролетарий» открытое письмо товарищу Ленину, в котором резко выступил против прекращения боевой работы партии. В ответ, как он пишет в своей биографии, Ленин вызвал его к себе в Териоки, «пожурил за резкость тона», но разрешил Ильину взять на себя организацию рабочих кружков по овладению боевой тех­никой. Выполняя это задание, если верить автобиографии, Ильин создал пять районных кружков в Петербурге, а также склад ору­жия и небольшую лабораторию по изготовлению бомб. Он также написал брошюру о боевой технике и тактике вооруженного вос­стания. Боевая активность Ильина не могла не привлечь внимания столичной полиции. Он несколько раз был арестован, отбывал ка­торгу в Шлиссельбурге и ссылки в Иркутской и Енисейской гу­берниях. В ссылке сделал своеобразную карьеру — получил службу в частной фирме и стал управляющим рудниками. В общей слож­ности Ильин провел в тюрьме более 6 лет и два года в ссылке.

Вместе с Февральской революцией пришла амнистия, и Ильин вернулся в Питер. Примкнул к «межрайонцам», митинговал, а затем, признав единственно правильной тактику большевиков, вернулся в их ряды. В Октябрьских событиях, как и в гражданской войне, видимо, не отличился, автобиография не содержит инфор­мации на этот счет. С приходом большевиков к власти началась хозяйственно-административная карьера Николая Ильина. Работал в Совнархозе, затем в 1919 г. был мобилизован в распоряжение Совнаркома Украины.

После падения советской власти в Киеве вернулся в столицу и работал в Госконтроле. Был одним из орга­низаторов Рабоче-Крестьянской Инспекции. До 1920 г. руководил РКИ в Ленинграде, затем вместе с Л.М.Кагановичем создавал Наркомат РКИ в Туркестане. Вернувшись в 1921 г. в Ленинград, работал в губернском профсовете заместителем председателя Ко­миссии по улучшению быта рабочих, затем перешел на работу в кооперацию (член правления Центросоюза, председатель Церабсекции и другие). Затем, по его словам, «был вышиблен из всех организаций и отправлен на товарную биржу». Причиной к тому, по его мнению, стало несогласие с политикой оппозиции Зино­вьева. С 1918 по 1924 г. Ильин был членом Петроградского / Ле­нинградского Совета. В 1927 г. Н.Ильин перешел на работу в Ленгосторг (зав. Отделом разных товаров, директор экспортной кон­торы), а с 1930 г. — в Антиквариат. «Работая в Антиквариате, большую часть времени проводил в заграничных командировках».

В период 1930—1933 гг. Ильин побывал в Германии, Франции, Англии, Америке, Голландии, Австрии и других странах. Как он пишет в автобиографии, мог объясняться на немецком, француз­ском и английском языках. В мае 1935 г. Ильин был освобожден с должности председателя Антиквариата и направлен торговым агентом в Румынию. В Бухаресте пробыл до марта 1937 г. Даль­нейшая судьба неизвестна. Последняя запись в личном деле гла­сит, что Н.Н.Ильин был снят с партийного учета 25 января 1939 г. Это скорее всего означает, что в 1938 г. он был репрессирован.

Вот биография заместителя председателя правления Всесоюз­ного общества «Антиквариат» Самуэли (Самуэль) Георгия Людви­говича (1899—1937?). В период с мая 1929 до февраля 1931 г. он фактически руководил работой Антиквариата. Именно он провел все продажи Калюсту Гюльбенкяну (Calouste Gulbenkian), о кото­рых будет рассказано в этой статье. Начало продаж Эндрю Мелону (Andrew W. Mellon) также было организовано им.

Самуэли родился в Венгрии. Отец заведовал складами одной из фирм, занимавшихся экспортом хлеба, затем был комиссионе­ром в этой области. Г.Л.Самуэль закончил классическую гимназию и одновременно как практикант работал в крупной фирме. После окончания гимназии в 1917 г. был мобилизован в Австро-Венгер­скую армию и служил в качестве унтер-офицера до августа 1918 г., но фронта избежал. После демобилизации в 1918 г. один год учил­ся в Техническом университете в Будапеште. В Коммунистичес­кую партию Венгрии вступил в 1918 г. в момент ее основания, вел агитационную работу среди солдат и рабочих. После победы соци­алистической революции в Венгрии стал заместителем начальника политотдела в Наркомате внутренних дел. После свержения совет­ской власти в Венгрии в сентябре 1919 г. был арестован и приго­ворен к каторге. Советское правительство обменяло Самуэли «на буржуазных заложников», и в январе 1922 г. прямо из тюрьмы Са­муэли приехал в Москву. До августа лечился в санатории. Неко­торое время работал практикантом на Кудринской фабрике электроламп и одновременно учился в Высшем Техническом училище (им. Баумана), где закончил два курса. Осенью 1924 г. ЦК напра­вил Самуэли на работу в Наркомат внешней торговли. До мая 1928 г. он являлся председателем правления одного из акционер­ных обществ Наркомвнешторга. Затем в течение года был членом правления и уполномоченным в Берлине общества Рустранзит. Оттуда перешел на работу в Антиквариат. С приходом в Антиква­риат нового председателя, Н.Н.Ильина, и нарастании между ними конфликта подавал одну за другой просьбы разрешить ему уйти из Антиквариата. Видимо, просьба Самуэли была удовлетворена и после кратковременной работы на должности заместителя началь­ника экспортного сектора во Внешторге, он был послан в качестве уполномоченного в торгпредство в Берлине, а затем стал заведую­щим отделом кадров и председателем общества «Книга» в торг­предстве в Лондоне. С августа 1935 до мая 1936 г. Самуэли работал консультантом в президиуме Моссовета. Его последним назначением стала должность управляющего треста «Мосгороформление». 3 сентября 1937 г. он был исключен из партии. За этой короткой записью в личном листке стоит арест и расстрел. Был расстрелян и его брат.

«Торговцы» против «просвещенцев»


Анализ постановлений показывает, что кампания массовой продажи за рубеж художественных и антикварных ценностей была начата и официально оформлена решениями Политбюро и Сов­наркома СССР. Непосредственное же осуществление этих «высо­ких» решений велось двумя основными ведомствами: Наркомторгом (затем Внешторгом) СССР, в чьем подчинении находился Антиквариат, и Наркомпросом РСФСР.

Трудно представить две другие организации, чьи функции и ведомственные интересы в художественном экспорте находились бы в столь остром противоречии, чем Наркомпрос и Наркомторг. В задачу первого входило сохранение и развитие национального музейного фонда, в задачу второго — наращивание «художествен­ного» экспорта и выполнение валютного плана любой ценой. Если первый руководствовался принципом продавать ненужное и что похуже, то второй исходил из материальных выгод реализации, что требовало вывоза наиболее ценных предметов. Не случайно вся история художественного экспорта пронизана борьбой между ру­ководством Наркомпроса и Наркомторга.

Наркомпрос РСФСР, в чьем ведении находились главные музеи страны, обязан был составлять и передавать Наркомторгу списки предметов из музейных фондов, а также обязывал музеи «выделять для продажи предметы» в соответствии с валютными планами и сроками, установленными правительством. Эта работа осуществлялась через Сектор науки, чаще именуемым Главнаука. Получив план от правительства, Главнаука Наркомпроса РСФСР производила «раскладку» задания по музеям, определяя кто, что и сколько должен выделить и к какому сроку. Музеи си­лами своих работников проводили инвентаризацию фондов, отби­рали предметы для реализации и проводили первичную оценку их стоимости. В соответствии с правилами, музеи представляли спис­ки на «выделенное имущество» в Главнауку с тем, чтобы там про­вели проверку компетентности лиц, проводивших отбор и оценку, а также отсутствие в числе выделенных предметов из основных коллекций. С развитием экспорта последнее правило все чаще не выполнялось, и в ход шли основные музейные экспонаты, кото­рые забирали прямо из залов экспозиции.

Излишне говорить, что отношение основной массы музейных работников к продаже было крайне отрицательным. Для многих из них эта кампания стала профессиональной и личной трагедией. Антиквариат постоянно жаловался на то, что ему приходилось ежедневно преодолевать сопротивление и саботаж «музейщиков». В архивных фондах сохранились протесты против распродажи главных музейных коллекций, написанные хранителем Государст­венного музея Изящных искусств В.Лазаревым и директором Эр­митажа Тройницким, который вскоре был отстранен от должности за «допущенные ошибки», протест заведующего музейным отделом Наркомпроса Феликса Кона, протест Комитета по заведыванию учеными и учебными учреждениями против продажи мировых и «советских уникумов», подписанный председателем комитета В.Милютиным и членом президиума В.Тер-Оганезовым (1934 г.). Музейные работники обвиняли не только Антиквариат, но и Наркомпрос за пассивность в сопротивлении продажам.

Сопротивление интеллигенции, конечно, сыграло определен­ную роль в судьбе художественных ценностей, однако, оно не могло остановить маховик, запущенный Политбюро. Как ни тра­гично и не парадоксально это звучит, но именно руками музейных работников проводился отбор предметов и подготовка их к прода­же. Не партийные функционеры и бюрократы из наркоматов сни­мали картины со стен Эрмитажа и доставляли их по указанному адресу, а сами музейные специалисты. Сотрудница Эрмитажа, Та­тьяна Чернявина, после того, как ей удалось эмигрировать из СССР, рассказала в западной прессе, что в 1930 г. директор Эр­митажа приказал ей остаться после рабочего дня в музее, снять со стены «Благовещение» Ван Эйка и отвезти картину в тот вечер в Наркомат внешней торговли. Ей также было дано задание переве­сить картины на стене так, чтобы изъятие «Благовещения» не бро­салось в глаза посетителям. При этом ей было запрещено задавать какие-либо вопросы8. Как мы знаем теперь, эта картина была про­дана Антиквариатом Государственному казначею США Эндрю Меллону и в настоящее время находится в Национальном художе­ственном музее в Вашингтоне.

После передачи в распоряжение Главнауки отобранные из му­зеев ценности должны были проходить вторичную оценку. Её осу­ществляла Экспертно-Оценочная комиссия Главнауки, состоявшая из работников музеев под руководством представителя Наркомпроса. В назначении цены комиссия руководствовалась продажами аналогичных предметов на мировом рынке. Комиссия не только определяла рыночную стоимость предметов, но давала рекоменда­ции экспертов о методах продажи, информацию об аналогах про­дажи, возможных покупателях и странах продажи, условиях про­дажи, ожидаемой реакции на Западном рынке и другое. Хотя Наркомторг всячески подстегивал кампанию по вывозу ценностей, вплоть до спешного вывоза предметов без предварительной оцен­ки, Комиссия Главнауки прилагала усилия против вывоза ценнос­тей без экспертизы.

После экспертизы и оценки, проведенной Экспертно-оценочной комиссией Главнауки, художественные ценности поступали в распоряжение Наркомторга и Антиквариата, который должен был их продать либо приезжавшим в СССР иностранцам, либо через аукционы за границей, либо через комиссионеров и дилеров. С крупными покупателями или их представителями руководители Антиквариата вели переговоры через торгпредства или лично, для чего периодически выезжали за рубеж.

Разногласия между Наркомторгом и Наркомпросом, также как и стремление каждого из них к монополии, обнаружились в само­го начала организации массового экспорта художественных цен­ностей. Нарком просвещения А.В.Луначарский решительно выска­зывался против вывоза музейных предметов, требуя ограничиться только экспортом второстепенного антиквариата из госфондовского имущества, пополнявшегося предметами, «выбракованными» экспертами, как не имеющие музейного значения. Луначарский протестовал против попыток Наркомторга вторгнуться в «святая святых» деятельности Наркомпроса — получить право изменять состав музейных коллекций, а также лишить Наркомпрос права контроля над вывозом музейных ценностей за границу. Одновре­менно Луначарский предостерегал руководство страны от иллю­зий, указывая на специфику рынка художественных и антиквар­ных ценностей, где многое зависит от моды, вкусов, умелой рек­ламы. Выгоды от реализации окажутся ничтожными, — пророчес­ки писал он, — в то время как музеи будут обескровлены.

Наркомат просвещения РСФСР представлял оппозицию не только Наркомторгу, но в определенном смысле и главному пар­тийному и советскому руководству. На одном из заседаний прави­тельственной комиссии Луначарский говорил: «Я с очень тяжелым сердцем соглашался на эту операцию и указывал тогда же и т. Ми­кояну и т. Рыкову (к сожалению, я не был в Политбюро тогда, когда обсуждался этот вопрос) на те причины, по которым я яв­ляюсь в значительной мере противником этой операции»9. Хотя ни Луначарский, ни сменивший его на посту наркома А.С.Бубнов, не могли протестовать против экспорта антиквариата, как таково­го, они призывали «держать его в разумных пределах». В начале 1928 г. Луначарский вновь обращался к руководству и предупреж­дал, что выделение и продажа предметов старины и искусства по­требует гораздо больше времени и умения, чем предполагает Наркомторг, что ожидаемый материальный эффект сильно преувели­чен, нанесенный музеям ущерб и отрицательный политический эффект подобного мероприятия не окупятся предполагаемыми ма­териальными выгодами. Преемник Луначарского, Бубнов, сражал­ся за каждую ценную вещь. В архиве сохранились его докладные записки в Совнарком с протестами против продажи произведений искусства. Он выступил инициатором и участвовал в составлении так называемого «заповедника» — списка картин, которые ни при каких обстоятельствах не могли быть проданы за рубеж.

Антиквариат не мог смириться с ролью простого торговца. Не доверяя специалистам Главнауки, Антиквариат проводил свою оценку стоимости предметов. Для этого Антиквариат создавал свои оценочные комиссии, где были представлены не только зна­токи антиквариата, но и торговые работники. Хотя и Главнаука, и Антиквариат считали свои оценки ориентировочными, они пони­мали значение этого слова по-разному. Музейные специалисты считали, что цены на произведения искусства имеют тенденцию возрастать со временем и что даже самые высокие цены, назна­ченные сегодня, через некоторое время будут выглядеть до смеш­ного низкими. Торговцы же, говоря о приблизительности цен, имели в виду возможность их существенного понижения, если конъюнктура рынка будет требовать того. Позицию Антиквариата в вопросе оценки ценностей точно выразил Гинзбург, сказав: «Оценка — это не так важно. Важно знать наскоро приблизитель­ную стоимость, а там посмотрим». В свою очередь музейные ра­ботники оценочной комиссии Главнауки, отстаивая свои цены, писали: «Мы понимаем: он (Гинзбург) хочет поучиться на этом деле, но к тому времени, когда он научится, если вообще он на­учится, от товара ничего не останется, он уйдет за полцены, если не за меньшее. Полагаем, что это обучение нам не по средствам».

Разногласия о ценах были не единственным камнем преткно­вения между Главнаукой и Антиквариатом. Торговцы пытались диктовать музейным работникам свое мнение в отборе предметов для продажи. При этом искусствоведы и хранители коллекций, а также под их нажимом и сам Наркомпрос, исходили из интересов защиты художественного фонда страны, Антиквариат же стоял на страже «интересов реализации». Пытаясь освободиться от посто­янных склок и разбирательств, оба ведомства стремились отделать­ся друг от друга, получив полную монополию в отборе и реализа­ции ценностей, и возможность максимально удовлетворить свои ведомственные интересы.

Взаимное недовольство Антиквариата и Главнауки было пово­дом постоянных раздражительных докладных записок правитель­ству. В них обе организации показали себя мастерами ведомствен­ной борьбы, вскрывая слабые места в работе друг друга. «Работ­ники просвещения», эксперты комиссий обвиняли «торговцев» в разбазаривании национального достояния, вандализме, отсутствии профессионализма не только в области искусства, но и торговле. Они указывали на отсутствие специального торгового аппарата, плана, спешку в вывозе без изучения и оценки предметов, наличие огромных расходов. Музейные работники оценивали уровень ра­боты Антиквариата, как «базарную торговлю». Антиквариат, в свою очередь, жаловался на завышенные цены Главнауки, органи­зованный саботаж и срыв планов советского руководства. Он об­винял Главнауку и музеи в сокрытии, преуменьшении и даже не­знании своих фондов, требовал выделения более ценных предме­тов, обольщал руководство страны разговорами о возможности вы­полнения гораздо более высоких показателей валютного плана, если музеи перестанут выделять «барахло», а предоставят перво­классные вещи. Антиквариат обвинял Наркомпрос и музеи в пре­ступной халатности и плохом хранении своих фондов. По его оценкам, при существовавшем уровне хранения картин в Эрмита­же, «они должны были погибнуть в течение 50 лет». Антиквариат постоянно подстегивал темпы работы Главнауки по отбору и оцен­ке. Работники Антиквариата не останавливались и перед прямым доносом. Так, в одной из записок в Совнарком Гинзбург писал о том, что ходят слухи будто бы работники Эрмитажа, ожидая «луч­ших времен», сберегают в запасных комнатах вещи, переданные туда на хранение бывшими великими князьями. Помощь «быв­шим», как и ожидание «лучших времен» возвращения старой влас­ти вполне могли послужить основанием обвинений в контррево­люционной и антисоветской деятельности.

Вначале споры между Главнаукой и Антиквариатом о ценах, отборе предметов, методах продажи решались на «согласительных» совещаниях, где руководители Наркомторга и Наркомпроса были представлены в равной мере. Затем в качестве арбитра между этими ведомствами стала выступать правительственная комиссия под руководством заместителя наркома внешней торговли Л.М.Хинчука, что сразу же перевесило чашу весов в пользу Анти­квариата.

Наркомпрос проиграл схватку с Наркомторгом. Он не смог предотвратить продажу высокоценных произведений искусства из коллекции Эрмитажа и других музеев страны. Поражение Наркомпроса произошло не потому, что торговое ведомство было могу­щественнее просветительского, а потому, что оно более точно от­ражало валютные интересы и стремления Политбюро. Не случай­но во главе правительственной комиссии, которая осуществляла контроль за выделением и продажей художественных ценностей, был поставлен представитель торгового ведомства. Жалуясь на Гинзбурга, Ильина, Самуэли и других работников Антиквариата и Наркомторга, Наркомпрос и Главнаука не видели или делали вид, что не видят, что за ними стоит Политбюро и Сталин. Именно при поддержке Политбюро непрофессионалы одолели профессио­налов.

В конечном итоге функции Наркомпроса свелись к тому, чтобы заставлять Антиквариат продавать как можно дороже. Политбюро сознательно сохраняло Наркомпрос в качестве опреде­ленной силы в экспорте художественных ценностей. Исходя из профессиональных знаний и музейных соображений эксперты Наркомпроса оценивали стоимость предметов высоко, что было определенной гарантией против вывоза быстро и за бесценок, ко­торую фактически отстаивал Наркомторг. Однако в дуэте Нарком­торга и Наркомпроса торговое ведомство явно солировало.

Антиквариату было предоставлено право свободного маневри­рования, имеющимися в его распоряжении художественными цен­ностями. Антиквариат был вправе снижать цены, установленные экспертными комиссиями, на 20%, если того требовала быстрая реализация. Разногласия между Антиквариатом и Главнаукой по оценкам стоимости предметов должны были разрешаться в двух­дневный срок, причем в случае задержки с ответом Главнауки, Антиквариат имел право действовать по своему усмотрению. Кроме того, минимальные лимиты, ниже которых торгпредства не могли продавать художественные товары, также устанавливались Антиквариатом.

Антиквариат при поддержке руководства страны получил и больше полномочий в отборе произведений искусства, вторгаясь в сферу деятельности Главнауки. Если важный покупатель требовал конкретную вещь, то Антиквариат, несмотря на возражения Наркомпроса, настаивал и чаще всего добивался ее выделения для продажи. Тогда как Антиквариат и Наркомторг выиграли по всем основным позициям, Главнаука и Наркомпрос, которые пытались ограничить торговую монополию Антиквариата, не только не смогли этого сделать, но потеряли и часть своей монополии в от­боре и оценке предметов, которую имели в начале организации художественного экспорта.

При продаже шедевров Эрмитажа в начальный период массо­вого художественного экспорта Антиквариат вел переговоры с кол­лекционерами, музеями и ведущими антикварами мира по спис­кам, составленным Наркомпросом. Однако от списков вскоре пришлось отказаться и перейти к продаже по индивидуальному за­просу. При достижении договоренности о цене, как бы не было уникально произведение искусства, Антиквариат его продавал и возражения Наркомпроса к рассмотрению не принимались. Так были проданы из собрания Эрмитажа картины Ван Эйка, Рафаэ­ля, Боттичелли, Тициана, Рембрандта, Веласкеса, Веронезе. Бла­годаря отсутствию договоренности о ценах, Эрмитаж уберег нахо­дящиеся в его коллекции картины Леонардо да Винчи и Джорд­жоне, которые тоже предлагались на продажу. Назначая цены на шедевры Эрмитажа, Антиквариат руководствовался оценками экс­пертных комиссий. Но окончательная цена определялась в ходе переговоров и представляла компромисс интересов покупателя и продавца.


Планов громадье


Анализ правительственных постановлений и планов экспорта художественных ценностей показывает, что путь от продажи анти­квариата второстепенного и немузейного значения к продаже уни­кальных произведений искусства из собраний ведущих музеев был не таким уж быстрым и легким, как можно заключить из опубли­кованных работ по этой теме. Решение о продаже уникальных произведений искусства далось не сразу. Руководство страны, при­ступая к массовому экспорту художественных ценностей и анти­квариата, начало не с шедевров Эрмитажа. Более того, документы свидетельствуют, что существовала надежда, что до распродажи Эрмитажа дело не дойдет. Политбюро до поры отклоняло посту­пающие из-за границы предложения о продаже шедевров.

Два фактора привели к принятию решения о продаже шедев­ров — стремительный рост планов индустриализации и низкие до­ходы от продажи антиквариата в 1927/28 г.

План Совнаркома по реализации художественных ценностей на 1927/28 г. составил 8 млн руб. Фактически же из всех предо­ставленных музеями и закупленных на частном рынке антикварных вещей (стоимостью около 6 млн руб.) к лету 1928 г. Госторг, который в то время занимался художественным экспортом, продал только на 700 тыс., а по данным Наркомпроса и того меньше — на 500 тыс. руб. Большую часть этой суммы составила продажа дворца Палей. Ленинградгосторг выручил за него 455 тыс. руб.

Несмотря на явный срыв экспортного плана 1927/28 г., а может быть именно по причине пробуксовки антикварного бизне­са, Совнарком летом 1928 г. вновь увеличил контрольные цифры экспорта. План художественного экспорта на 1928/29 г. составил 11 млн руб. Однако и эта цифра не удовлетворяла масштабам ин­дустриализации. Политбюро, явно недовольное результатами худо­жественного бизнеса, создало свою комиссию под руководством Томского, которая должна была осуществить прорыв в деле «лик­видации художественных запасов страны». Решения комиссии Политбюро ознаменовали переход от продажи «второстепенного» антиквариата к спешной продаже шедевров Эрмитажа. Комиссия Томского постановила выделить 30 миллионный фонд антиквар­ных ценностей для реализации в течение 2 лет. Из них 25 млн обеспечивалась продажей мировых шедевров. Вскоре появились и первые покупатели, потенциальные и реальные.


Жермен Селигман (Germain Seligman)


В то время как музеи старались защитить от продажи свои ше­девры, поиск покупателей и посредников, которые взяли бы на себя организацию продаж за рубежом, шел полным ходом. Первой страной, где была произведена предварительная разведка, стала Франция. Серьезный контакт был опробован там еще осенью 1927 г. Именно тогда в Париже группа советских торговых пред­ставителей явилась к известному антиквару Жермену Селигману и пригласила его приехать в Москву, чтобы обсудить возможности сотрудничества в антикварном бизнесе. При этом «торговые пред­ставители» отказались обсуждать в Париже какие-либо детали.

Выбор фирмы Селигмана в качестве первого контакта для ве­дения переговоров не был случайным. Советскому руководству, очевидно, было известно, что основатель фирмы Жак Селигман, еще будучи молодым начинающим парижским антикваром, одним из первых приехал в царскую Россию, в Санкт-Петербург, для вы­яснения перспектив ведения антикварного бизнеса. Ему удалось получить доступ во дворцы русской аристократии, откуда он затем вывез на западный рынок немало произведений искусства. Он нашел в России состоятельных клиентов, среди которых был рос­сийский император Николай II и Великий князь Николай Михай­лович, для которых он затем поставлял произведения искусства из Европы. Сын Жака Селигмана, Жермен, также побывал в России в 1910 г. Отец поручил ему вести переговоры с М.П.Боткиным о продаже фирме Селигмана коллекции русско-византийских эма­лей. Это поручение Жермен выполнил.

Спустя десять лет после Октябрьской революции именно к Жермену Селигману, ссылаясь на репутацию его фирмы в царской России, и обратились представители советского руководства. Боль­шевики не брезговали, как видно, использовать деловые контакты расстрелянного ими императора. Жермену Селигману было сказа­но, что, если он примет приглашение приехать в СССР, то совет­ская виза будет ему выдана немедленно. Подобное заявление сви­детельствовало о многом. В то время получить советскую визу либо вообще было невозможно, либо при положительном ответе приходилось ждать месяцами. Было ясно, что приглашение при­ехать в Россию шло от самых верхов советской власти.

Несмотря на заманчивость предложения, Селигман колебался, вспоминая все неудобства своего путешествия в Россию в 1910 г., и не будучи расположенным к новой власти. Окончательное реше­ние за него принял его друг из Министерства Иностранных дел Франции, который настойчиво рекомендовал ехать. Главным до­водом при этом было то, что СССР в то время обладал лучшей коллекцией французского искусства XVIII в. за пределами Фран­ции и поездка Селигмана имела, таким образом, национальный интерес. Селигман согласился.

Воспоминания Жермена Селигмана о его переговорах с совет­скими представителями интересны тем, что хорошо показывают эволюцию планов руководства СССР в развитии антикварного экспорта10. При пересечении границы Селигману был оказан ис­ключительный прием, на уровне приема дипломатических пред­ставителей, что вновь свидетельствовало о надеждах, которое со­ветское руководство возлагало на эти переговоры. После размеще­ния в гостинице «Савой», одной из лучших в Москве, и обязатель­ного ритуала посещения мавзолея Ленина начались деловые пере­говоры. Однако их начало разочаровало парижского антиквара, который в глубине души, видимо, надеялся сразу получить шедев­ры Эрмитажа. Советское руководство вовсе не торопилось прода­вать шедевры. Хранилище, которое ему было показано, представ­ляло громадный зал с рядами раскладных столов, заваленных без­делушками личного характера — «письменными и туалетными приборами, коробочками для содержания ароматизированных ве­ществ, табака, косметики и сотни других целей, некоторые из них были серебряные или посеребренные, другие декорированные кам­нями или эмалью». Было также несколько картин среднего каче­ства.

Первый же раунд переговоров показал, что советское руковод­ство выбрало фирму неправильно — Селигмана не интересовал антиквариат такого свойства, его фирма продавала шедевры. Впол­не вероятно, что ошибка была допущена потому, что люди осу­ществлявшие торговлю антиквариатом в СССР имели мало пред­ставления о том, что такое шедевры, считая, что присутствие дра­гоценных металлов и камней в изделии уже превращает его в про­изведение искусства.

Несмотря на все протесты Селигмана, торговые представители (видимо, работники Госторга, через который в это время осущест­влялся художественный экспорт) продолжали еще в течение не­скольких дней пичкать его показом ценностей все того же качест­ва. Только после его ультимативного заявления о немедленном возвращении в Париж, если истинные произведения искусства не будут ему показаны, демонстрации второстепенного антиквариата прекратились.

После этого тактика по форме, хотя и не по существу, несколь­ко изменилась. Французского антиквара пригласил на разговор народный комиссар, видимо, А.В.Луначарский. Селигман описы­вает его, как образованного и приятного джентльмена, свободно владеющего английским и французским языками. В процессе раз­говора выяснилось, что цель этой встречи была все той же — убе­дить фирму взять на продажу второстепенный антиквариат. В ка­честве доказательства Луначарский показал Селигману каталоги аукционов в Нью-Йорке и Калифорнии, где подобного рода анти­квариат продавался по вполне хорошим ценам. Хотя нарком про­свещения прекрасно понимал, что Селигман хочет получить ше­девры, он упорно продолжал убеждать его согласиться на предло­жение советского правительства.

Только исчерпав все доводы и приличия, видя несокрушимость позиции Селигмана, советские представители наконец согласились показать ему, как было сказано, «резервы». Среди них он немед­ленно узнал сокровища, виденные им во дворцах аристократии в 1910 г. Осмотр «резервов» продолжался несколько дней. Это был именно тот антиквариат, за которым Селигман приехал в СССР — картины, скульптура, прекрасная мебель, драгоценности, подсвеч­ники и канделябры из хрусталя и золота, столики, инкрустирован­ные полудрагоценными камнями. Однако ему тут же было заяв­лено, что показ не означает, что советское правительство будет продавать эти произведения искусства. В качестве экскурсии Селигману также была показана коллекция картин импрессио­нистов и постимпрессионистов из частных собраний Морозова и Щукина.

На своей последней встрече с Луначарским Селигман заявил, что только произведения искусства из «резервов» могут стать пред­метом сделки и после этого уехал ни с чем. Его рассказ позволяет сделать вывод, что в конце 1927 г., когда советское руководство приступало к организации массового художественного экспорта, речь не только не шла о распродаже национального музея Эрми­таж, но даже частные собрания из дворцов русской аристократии не были предметом переговоров о продаже. Руководство рассчи­тывало решить валютную проблему распродажей дорогих, но худо­жественно и исторически мало значимых «безделушек». Первый шаг в выборе западного партнера для реализации второстепенного антиквариата, однако, был сделан неудачно. Впоследствии главной фирмой, через которую будет распродаваться второстепенный (наряду с первостепенным) антиквариат станет «Торговый дом Лепке» (Rudolf Lepke House) в Германии.

Тем временем индустриализация шла вперед полным ходом, и валютные проблемы СССР стремительно росли. Буквально через несколько месяцев после первого визита, весной 1928 г. в офис к Селигману в Париже вновь пришла группа советских представите­лей. На этот раз без всяких околичностей Селигману было пред­ложено взять на себя посредничество в распродаже не только про­изведений искусства, показанных ему в Москве в составе «резе­рвов», но и многого другого, что ему не удалось посмотреть. Ко­лебания советского руководства по поводу продажи произведений искусства, таким образом, к этому времени были преодолены. Как стало ясно из предложения, речь шла о переправке во Францию целых составов поездов с антиквариатом, и Селигману были обе­щаны права решать, что и в какой последовательности будет от­гружено из СССР.

По его собственному признанию, это предложение лишило его дара речи. Однако государственный порядок, принятый во Фран­ции требовал получить одобрение, официальное или неофициаль­ное, для проведения столь широкомасштабной кампании. Селигман попросил тайм-аут. Сделке века, однако, не суждено было осуществиться. Юрисконсульт Министерства иностранных дел рекомендовал Селигману отказаться от предложения по причине пока еще напряженных дипломатических отношений с СССР (они были заключены в конце 1924 г., но многие спорные вопросы со­ветско-французских отношений все еще дискутировались), а также потому, что французское правительство не могло взять обяза­тельств физически и юридически защитить имущество СССР про­тив притязаний его прежних владельцев, многие из которых нахо­дились в парижской эмиграции. Селигман отказался.

Впоследствии, когда публично прошли аукционы в Германии и Австрии, включая распродажу Строгановского дворца, а особен­но после того, как были официально подтверждены продажи ше­девров Эрмитажа Государственному казначею США (Secretary of the Treasury of the USA) Эндрю Меллону (это был уже следующий этап эволюции художественного экспорта из СССР), Селигман горько жалел, что не продолжил деловых контактов с советским правительством.

Однако сожаление об упущенных возможностях было не един­ственным чувством, которое Селигман испытал как профессио­нальный антиквар. Признавая, что Советское правительство имело юридическое право продавать произведения искусства из Эрмита­жа, коль скоро это был национальный музей, он был шокирован, как впрочем и весь художественный мир, узнав о продаже шедев­ров. Он назвал распродажу Эрмитажа наиболее волнующим, воз­буждающим и в то же самое время разочаровывающим и сокру­шительным предприятием того времени. Сумма, полученная со­ветским правительством от продажи, была сама по себе немалой, но решить финансовые проблемы СССР с ее помощью было невозможно — пытаться сделать это, было все равно что пытаться закрыть дыру в плотине пальцем. «Но потери России были наши­ми приобретениями», — не преминул тут же добавить Селигман.

Калюст Гюльбенкян (Calouste Gulbenkian)


Поиск покупателей во Франции тем не менее продолжался. Довольно скоро появился новый потенциальный клиент. Им стал создатель и один из владельцев Иракской нефтяной компании — Iraq Petroleum Company — Калюет Гюльбенкян. У своих современ­ников он получил прозвище «таинственный миллиардер», «наибо­лее таинственный человек нашего времени». Он воистину являлся гражданином мира. Армянин по национальности и турецкий под­данный по рождению, затем гражданин Великобритании, имевший однако и иранский дипломатический паспорт, Гюльбенкян в то время, к которому относится этот рассказ, жил в Париже. Его на­зывали «армянским нефтяным Крезом». Гюльбенкян контролиро­вал значительную часть иракской нефти и считался самым бога­тым человеком в Европе.

Как и многие другие миллионеры, он был страстным коллек­ционером. О своем пристрастии он сам говорил: «Эта страсть как болезнь», картины в своей коллекции называл «мои дети». Впос­ледствии его собрание, включая и шедевры Эрмитажа, составило музей в Лиссабоне. В течение десяти лет, с 1947 по 1957 г., в то время главный куратор, а впоследствии директор Национальной художественной галереи в Вашингтоне (National Gallery of Art), Джон Уолкер, делал все возможное, чтобы коллекция Гюльбенкяна осталась после смерти ее создателя в Америке (в течение шести лет она выставлялась в Национальной галерее), как и благотвори­тельный фонд, созданный на его деньги. Этим планам не удалось осуществиться, но Гюльбенкян тем не менее считал, что он нема­ло сделал для Америки. По мнению Гюльбенкяна, картины из Эр­митажа, купленные Меллоном и переданные затем в Националь­ную галерею в Вашингтоне, изначально предназначались для про­дажи Гюльбенкяну, вследствие огромной заинтересованности со­ветского руководства в экономической помощи нефтяного магна­та. Не будь этой заинтересованности, как он говорил, может быть, продажи и вообще бы не начались.

Безусловно, Гюльбенкян косвенно и вопреки своему желанию содействовал продажам Меллону, раскрыв тайну своих покупок главе Матиссен Геллери Затзенштейну (Matthiesen Gallery, Zatzen-stein)11, о чем в дальнейшем искренне сожалел. Однако, представ­ляется, что он переоценивал степень своего значения в осущест­влении массового экспорта антиквариата из СССР. Планы такого экспорта вынашивались задолго до начала переговоров с Гюльбенкяном и главной причиной их, как и потребности в экономичес­ком содействии Гюльбенкяна, была начатая Политбюро форсиро­ванная индустриализация. Однако Гюльбенкян стал первым, кому советское руководство стало продавать шедевры Эрмитажа.

Шедевры из русских коллекций давно привлекали внимание Калюста Гюльбенкяна. Еще в 1920 и 1921 г. при посредничестве всемирно известного антиквара Дювина (Joseph Duveen) Гюльбенкян пытался купить две картины Рембрандта у их владельца князя Феликса Юсупова, который кутил в эмиграции и остро нуждался в деньгах. Покупатель и продавец не сошлись в цене и сделка не состоялась. Картины были проданы в 1921 г. американскому биз­несмену Джозефу Уайднеру (Joseph Widener), в настоящее время они находятся в Национальной художественной галерее в Вашингтоне12.

Неудача Гюльбенкяна с покупкой Рембрандтов у князя Юсупова в известной мере окупилась в конце 1920-х — начале 1930-х гг. покупкой шедевров Эрмитажа у советского правительства. Неиз­вестно, от кого исходила инициатива переговоров, но точно можно сказать, что возможность покупки шедевров Эрмитажа ак­тивно обсуждалась в 1928 г. во время встреч и бесед Гюльбенкяна с советским торговым представителем в Париже Георгием Пята­ковым. Переписка между ними продолжалась и после того как Пятаков покинул Париж в 1929 г. и стал председателем Государ­ственного Банка СССР. Продолжение переговоров с Гюльбенкяном после отъезда Пятакова взяло на себя парижское торгпредст­во. Их вели глава экспортного отдела торгпредства М.В. Биренцвейг и представители Антиквариата во время их поездок за рубеж.

После того как летом 1928 г. комиссия Политбюро (Томского) приняла постановление о переходе к продаже шедевров, поиск по­купателей активизировался. Во исполнение пункта постановления о немедленном командировании за границу «авторитетного пар­тийного товарища» для выявления рынка, в Европу зимой 1928/29 г. поехал председатель Антиквариата Гинзбург. Он вел переговоры с Калюстом Гюльбенкяном в Париже о продаже кол­лекции серебра из Эрмитажа, «столике, выделенном Москвой», одной из картин из «списка Пятакова»13 и двух картин Г.Робера (Hubert Robert), которые, видимо, были куплены Антиквариатом на частном рынке. В результате переговоров Гюльбенкян купил картины Робера за 6 тысяч фунтов стерлингов. По остальным предметам предстояло продолжение переговоров. Поездка Гинз­бурга показала, что Калюет Гюльбенкян был единственным реаль­ным покупателем шедевров Эрмитажа в Европе в наступавшем 1929 г.

В архивных материалах Антиквариата и Наркомторга имя Ка­люста Гюльбенкяна встречается довольно часто, хотя не всякий раз читатель может его узнать. В документах Гюльбенкян высту­пает под кодовым обозначением «наш друг», «наш парижский по­купатель» или даже просто «Г». В случаях, когда его фамилия упо­минается полностью, ее русское написание советскими бюрокра­тами так сильно меняется, что требуется определенное усилие по­нять, что речь идет об одном и том же человеке — Гюльбенкион, Гульбентан, «Г».

Судя по материалам, Гюльбенкяна интересовало многое из со­брания Эрмитажа. В одной из записок упоминается предложение Гюльбенкяна купить 18 лучших картин Эрмитажа за 10 млн руб., по мнению специалистов, цена смехотворно низкая. В архивных фондах сохранился список картин на французском языке, которые Гюльбенкян хотел купить в СССР. Он включал восемь шедевров Эрмитажа: «Возвращение блудного сына»* и «Портрет Титуса» Рембрандта, «Юдифь»* Джорджоне, Боттичелли «Поклонение во­лхвов»*, «Портрет Елены Фурман»* и «Пейзаж с радугой» Рубенса, «Мадонна Альба» Рафаэля, «Меццетин» Ватто. Гюльбенкян пред­лагал советскому руководству за эти восемь картин 200 тысяч фун­тов стерлингов, что было, безусловно, очень низкой ценой. («Ма­донна Альба» Рафаэля была, например, продана Меллону за 1,6 млн долларов).

Справедливости ради следует сказать, что советское руководст­во не торопилось продавать картины Гюльбенкяну за первую же предложенную им цену. Понимало ли оно, что цены Гюльбенкяна низкие или на всякий случай осторожничало, не доверяло ему, трудно сказать. Но торг шел не только о цене. Советская сторона, в первую очередь Наркомпрос, старалась предложить Гюльбенкяну менее ценные, если такое определение допустимо к шедеврам, картины из более широкого списка, составленного по заказу ко­миссии Томского. Этот советский «список Гюльбенкиона» также сохранился в архиве на русском языке в одном деле с француз­ским вариантом. Он датирован августом 1928 г. и включает 20 картин ведущих мастеров итальянской, голландской, фламанд­ской и французской школ. Кроме уже названных шедевров в списке значились четыре картины Рембрандта («Молодая женщи­на с цветами»*, «Афина Паллада»^ «Подметальщица», «Портрет пожилой женщины»*), две картины Рубенса (Портрет пожилой дамы»*, «Персей и Андромеда»), Ватто «Затруднительное предло­жение»*, «Тайный поцелуй» Фрагонара, «Мадонна Латта» Корраджо, «Праздник Клеопатры» Тьеполо, «Проповедь» Ван Эйка, «Проведь»* Дирка Бутса, и «Святой Лука, рисующий портрет Бо­городицы» Роже ван дер Вендена. Звездочками в списке и здесь в тексте отмечены картины, которые советская сторона старалась продать Гюльбенкяну в первую очередь. Конечно, по ценности они уступали восьми шедеврам из списка «Г». Гюльбенкян же в переговорах явно настаивал на продаже ему вполне определенных картин. Под нажимом коллекционеров и обострения валютной проблемы Политбюро вскоре пойдет на новые уступки. От прода­жи картин по утвержденному Наркомпросом списку Антиквариат перейдет к продажам по списку, составленному самими покупате­лями. О такой возможности есть намек и в самом постановлении комиссии Томского — Политбюро могло вносить в утвержденный Наркомпросом список изменения, если того требовали «интересы реализации».

Пока с Гюльбенкяном велся торг, в конце 1928 г. Наркомторг одновременно начал переговоры о продаже шедевров с известным антикваром лордом Джозефом Дювином. Они, однако, не привели к практическим результатам.

Провал переговоров с Дювином ускорил продажу шедевров Калюсту Гюльбенкяну. Переговоры с ним к этому моменту шли уже несколько месяцев, но не выяснив предложений Дювина, со­ветское руководство не принимало окончательных решений в Па­риже, так как надеялось получить более высокие цены. Перегово­ры о первой сделке, начатые еще Пятаковым, а затем продолжен­ные председателем Антиквариата Гинзбургом во время его поездки в Европу зимой 1928/29 г., были завершены начальником экспорт­ного отдела советского торгпредства в Париже, Биренцвейгом, ко­торый регулярно информировал Гинзбурга и Пятакова о ходе дел.

Так, 11 января 1929 г. Биренцвейг сообщал Гинзбургу: «Третьего дня "Г" возвратился в Париж и сейчас же мне позвонил, спрашивая есть ли ответ на его последнее предложение, в котором он за все три предмета (исключая столик) предлагает 45 тыс. фун­тов (первое предложение Гюльбенкяна было 41 тыс., советская сторона хотела получить 60 тыс. фунтов стерлингов. — Е.О.). Я ему ответил, что ответа нет, что Вы выясняете цену на Диркса, но навряд ли эта его цена подойдет. Картины Робера он окончатель­но просит отправить в Лондон, где он их примет.

"Г" напомнил мне, что Вы обещали ему прислать сведения о книгах в старых переплетах, а также о других предметах из сереб­ра, которые он выбрал по каталогу и номера которых Вы себе за­писали. Я считаю целесообразным и желательным не оставлять его без сведения относительно этих его предложений и думаю, что не­обходимо как можно скорее направить для него необходимое предложение».

К лету 1929 г. согласие по первой партии продаж, наконец, было достигнуто. В соответствии с первым контрактом, заключен­ным агентами Гюльбенкяна с Антиквариатом, ему была продана коллекция из 24 золотых и серебряных предметов французского искусства XVIII в. из коллекции Эрмитажа (приобретения Екате­рины Великой), две картины Гюбера Робера, «Благовещение» Дирка Боутса и письменный стол Луи XVI из коллекции князя Борятинского. Покупка обошлась в 54 тыс. фунтов стерлингов. Предметы паковались в Ленинграде в присутствии агента Гюль­бенкяна, затем были перевезены в Берлин, где предметы и соот­ветствующие документы на таможне были обменены на банков­ские чеки в фунтах стерлингов, выписанные на имя советского торгового представителя во Франции. После обследования агентом Гюльбенкяна в Берлине, проданные предметы были им переправ­лены в Париж.


«Нефтяная начинка» переговоров с Гюльбенкяном


Интерес советского руководства в переговорах в Гюльбенкяном состоял не только в возможности получить валюту за продаваемые шедевры, но и в деловых связях и влиянии главы крупнейшей нефтяной компании — от Гюльбенкяна требовалось экономичес­кое содействие СССР на мировом рынке. Эта «деловая начинка» переговоров подтверждается документами из советских архивов.

Уже в первых переговорах с Гюльбенкяном, которые вел в Па­риже Пятаков, был поставлен вопрос об экономической помощи Гюльбенкяна СССР. Как свидетельствуют документы, речь шла о посредничестве Гюльбенкяна в создании международного объеди­нения банков, которые согласились бы финансировать развитие советской тяжелой промышленности. Вот выдержки из письма Биренцвейга, написанного из Парижа 17 января 1929 г. председателю Госбанка СССР Г.Пятакову. Копии письма были посланы полпре­ду (В.СДовгалевский) и торгпреду (Н.Г.Туманов) СССР во Фран­ции:

«Из разговора с "Г" (часовой беседы, которую вел Биренцвейг с Гюльбенкяном.— Е.О.) вытекало, что во время многократных Ваших (имеется в виду Пятаков. — Е.О.) встреч с ним шла речь о привлечении его "Г", а также целого ряда крупных финансовых кругов для проведения финансовых операций крупного масштаба и также об инвестиции капиталов в нашу промышленность (подчеркнуто в документе. — Е.О.), при чем «Г» выразил согласие при­нять при осуществлении этих операций самое активное участие. По его словам, речь шла о финансировании нашей крупной про­мышленности и о займах. Для того, чтобы очистить путь для этих крупных операций он предложил в первую очередь поставить во­прос о привлечении международного финансового капитала к нашим нефтяным операциям, считая, что вопрос участия финан­сового капитала в нефтяной промышленности был бы удобным предлогом для создания такого объединения банков. Во всем раз­говоре со мной он неоднократно, возвращался к тому, что его ин­тересовали и интересуют лишь вышеуказанные крупные операции и что только в такой плоскости он будто бы вел переговоры с Вами.

Для проведения планов, о которых он с Вами говорил "Г" вел переговоры с крупными представителями банковского мира, с не­которыми из них (доктор Мельхиор) Вы лично тоже встречались.

Для проведения финансовых операций такого масштаба Т" за­ручился согласием банков: шведского, швейцарского, голландско­го, американского, английского (роль этих последних незначи­тельна) и германских (Варбурга, Данатбанка, Хагена и других). На предложение "Г" обратиться в Дойче Банк, Вы выразили опасения, что вряд ли этот Банк согласится в виду недружелюбного отноше­ния к нам доктора Бона и, что в таком случае возможно, что этот Банк будет мешать нашей работе. "Г" был другого мнения и вел переговоры с доктором Боном, и хотя последний был мнения, что с нами трудно работать, что мы постоянно меняем наши предло­жения, что нельзя добиться от нас конкретных результатов, одна­ко, при участии в этом деле "Г", он, доктор Бон, готов вопрос участия Дойче Банка подвергнуть обсуждению со стороны Вассермана и других главных директоров. В результате этого обсуждения доктор Бон сообщил, что Вассерман согласился принять участие в этом деле, что Дойче Банк отклонил предложение Детердинга, на­правленное против нас, что принимая во внимание роль Дойче Банка, несмотря на позднее присоединение его к этой операции, этот банк просит "Г" предоставить ему руководящую роль среди германской группы банкиров в этой операции».

Таким образом, «второе дно» в переговорах с Гюльбенкяном существовало. В деловом мире фигура Гюльбенкяна была могуще­ственной и его поддержка могла оказаться очень действенной. Од­нако, как показывает все то же донесение Биренцвейга, советская и французская стороны по-разному понимали размеры и послед­ствия экономической помощи, которую предполагаемое междуна­родное объединение банков должно было оказать индустриализа­ции в СССР. Гюльбенкян вел речь о крупной операции иностран­ных инвестиций в советскую промышленность, которая могла за­интересовать западных банкиров, иначе кто бы из них стал вообще обсуждать эту тему. Он постоянно подчеркивал эту сторону дела, вспоминая переговоры с Пятаковым.

Неизвестно, действительно ли Пятаков в Париже вел с Гюль­бенкяном речь о крупных операциях иностранных капиталовложе­ний в советскую промышленность, но явно, что в 1929 г. пред­ставления советского руководства о возможном экономическом сотрудничестве с Западом были другими. Речь не шла о широком допущении иностранных банков к участию в советской индустри­ализации, а лишь только о выгодных займах. Складывается впе­чатление, что в то время как Гюльбенкян добивался или делал вид, что его и представителей мирового финансового капитала ин­тересует активное и крупное участие в создании индустрии в СССР, сталинское руководство вело речь лишь о косвенном со­действии. В подтверждение этого приведу следующую выдержку из донесения Биренцвейга Пятакову:

«"Г", развивая дальше свою мысль, говорил, что таким образом построенная им схема имела шансы на успех. Удельный вес каж­дого из банков и международный характер такого объединения должны были вызвать определенные отношения к нам со стороны правительств отдельных государств. С другой стороны, участие "Г" в этом деле, его отношение к нам могли, по его мнению, служить нам гарантией того, что все элементы "политики" (то есть антисо­ветского, антикоммунистического настроения в деловых отноше­ниях. -- Е.О.) будут исключены. Создав такое объединение "Г" имел ввиду крупные операции, и здесь привожу точные слова "Г", если бы речь шла о железнодорожном займе или другой операции такого масштаба, то это удалось бы провести.

Но, говорит "Г", нельзя было начать сразу с таких больших операций и поэтому переговоры о нефти (проталкивание совет­ской нефти на мировой рынок. — Е.О.) и предполагаемое согла­шение по этому поводу должно было служить предлогом к созда­нию такого объединения Однако полученное от Вас предложение о нефти его не удовлетворяет. Т" утверждает, что он Вас понимает, читая между строк Вашего письма слово «займ». Ваш ответ он считает неудовлетворительным, ибо такие маленькие (нефтяные) дела его не интересуют и он сожалеет, что большое дело не дви­жется вперед...

"Г" Вам написал и ждет Вашего ответа. По его мнению, самым лучшим выходом явился бы Ваш приезд сюда с Вашими техничес­кими советниками для окончания всего дела...

"Г" спросил также мое мнение об условиях работы концесси­онных обществ и сообщил о тех затруднениях, которые он встре­чает в концессии около Владивостока, в которой он состоит глав­ным акционером».

Дальнейший ход событий показал, что международное объеди­нение банков для крупных инвестиций в советскую промышлен­ность не было создано, однако, Гюльбенкян все же оказал прак­тическую помощь в экспорте советской нефти на мировой рынок. Давая практические советы советскому руководству, он при этом не забывал и о своих интересах. Поступление советской нефти на мировой рынок, чему способствовал Гюльбенкян, обесценивало запасы компаний, с руководством которых Гюльбенкян был не в ладах (например, Royal Dutch Shell).

Заметим, что Биренцвейг вел с Гюльбенкяном деловые перего­воры об экономической поддержке СССР на мировом рынке одновременно с заключением сделки о продаже антиквариата. Обе стороны, и советская и французская, не делали тайны из того, что оба вопроса тесно связаны между собой. За помощь в нефтяном деле Гюльбенкян ожидал большей сговорчивости советского руко­водства в антикварном вопросе. Советская же сторона часто ис­пользовала антикварный сюжет как приманку для ведения деловых переговорах об экономической поддержке СССР на мировом рынке. В частности и эту беседу Биренцвейг планировал начать именно с вопроса об антиквариате и лишь затем перейти к обсуж­дению «нефти».


Где же искать истинную цену «Елены Фурман»?


Письма, написанные Гюльбенкяном Пятакову в период прода­жи ему шедевров Эрмитажа, свидетельствуют о том, что он пытал­ся ускорить процесс переговоров и сохранить монополию первого покупателя шедевров. Гюльбенкян всячески подчеркивая, что он является чуть ли не единственным, готовым платить столь высокие цены. Представители Антиквариата преследовали свои интересы в переговорах с Гюльбенкяном, что порой вело к расторжению сдел­ки. Предметом споров и постоянных жалоб Гюльбенкяна Пятако­ву были не только цены. Антиквариат пытался продавать предме­ты не по одиночке с индивидуальной ценой, а группами, включая что-то «в нагрузку» и назначая общую цену. Гюльбенкян же, ес­тественно, стремился покупать только то, что хотел, угрожая рас­торгнуть все сделки.

Зимой 1929/30 г. между Гюльбенкяном и Антиквариатом нача­лись переговоры о второй партии продаж, которые закончились заключением сделки в Париже с заместителем председателя Анти­квариата Самуэли. В архиве сохранился доклад Самуэли о его по­ездке за границу. Он посетил Берлин, Париж, Лондон, Вену. Уже первые впечатления заместителя председателя Антиквариата сви­детельствовали о том, что к концу 1929 г., в результате биржевого краха в Америке и начала мирового экономического кризиса, по­ложение на антикварном рынке резко ухудшилось — «полнейшее воздержание в покупках и в связи с этим общее понижение цен». Это не предвещало советским продавцам ничего хорошего, но о прекращении художественного экспорта не могло быть и речи — индустриализация продолжалась. Более детальное ознакомление с рынком показало, что «покупки прекратились только в так назы­ваемых «средних слоях» и что вещи выше среднего качества могут быть реализуемы в Америке». Самуэли оценивал это известие как утешительное, но для Эрмитажа оно было страшным. Оно означа­ло, что при падении спроса на второстепенный антиквариат, ва­лютный план будет выполняться за счет массовой продажи шедев­ров, причем за бесценок (общее снижение цен, по оценкам Са­муэли, произошло на треть).

В результате переговоров Самуэли с Гюльбенкяном о второй сделке, ему были проданы 13 предметов французского серебра, 2 канделябра и картина Рубенса «Портрет Елены Фурман»15. Все из Эрмитажа. Стоимость сделки составила 155 тыс. фунтов стер­лингов, из них 50 тыс. Гюльбенкян заплатил за «Елену Фурман». Кроме того Гюльбенкяну за 3 тыс. ф.ст. была продана картина Виже Либрена (название не указано), которая была куплена Анти­квариатом у частного лица. Попытка Гюльбенкяна включить в сделку «Юдифь» Джорджоне, за которую он предлагал смехотвор­ную цену в 40 тыс. фунтов стерлингов, была категорически отверг­нута.

После завершения сделки Гюльбенкян писал Пятакову: «Наши переговоры были болезненны и я могу сказать Вам, что мои во­лосы стали значительно более седыми с тех пор как Вы уехали, и что если бы не моя страсть к произведениям искусства (то сделка бы не состоялась. — Е.О.), никакие другие финансовые проекты не могли бы измотать меня более, чем этот».

Однако, несмотря на такие тяжелые переживания, Гюльбенкян стремился продолжить переговоры с Антиквариатом. В своем до­кладе Самуэли писал:

«По окончании сделки он (Гюльбенкян. — Е.О.) начал гово­рить о продаже новых вещей. Я ему заявил, что никаких предло­жений сделать не могу, но готов выслушать и передать все его конкретные предложения. Из названных им около 25 картин 15 были мною немедленно отвергнуты, как непродающиеся нами16.

Он просил, кроме того, сделать ему еще предложение на ста­ринные монеты из золота из собрания Эрмитажа, на некоторые египетские вазы, а также на одну персидскую вазу 14 века, изо­браженную в книге Макаренко "Художественные сокровища им­ператорского Эрмитажа" на 127 стр.»

После консультации с экспертами Самуэли через Биренцвейга сделал Гюльбенкяну предложение на четыре картины. Интересно вновь заглянуть в его отчет и посмотреть на цены и те негативные характеристики, которые заместитель председателя Антиквариата дает мировым шедеврам, превращая их тем самым в товар, кото­рый может быть без сожаления продан:

«Рембрандт — Титус (находится в очень плохом состоянии, не­мецкий антиквар Заценштейн (Зазенштейн. — Е.О.) предложил по фотографии за нее 40.000 ф., но после осмотра в Ленинграде от­казался совершенно от нее) — по цене 40.000 ф.

Рембрандт — Ян Собесский (совершенно нерыночный товар, максимальная цена, по моему мнению, 40.000 ф.) — по цене 50.000 ф.

Тер-Борх — Стакан лимонада (картина обрезана, максималь­ная цена от 12 —15.000 ф.) — по цене 25.000 ф.

Ланкрэ — Купающиеся женщины за 15.000 ф.»

Таким образом, сразу же после заключения второго контракта с Гюльбенкяном начался третий тур переговоров. Он был продол­жен затем все тем же Биренцвейгом из советского торгпредства в Париже.

Сам того не зная, Самуэли в своем докладе обозначил имя по­явившегося нового покупателя шедевров Эрмитажа — Эндрю Меллона. Советское руководство, читая доклад Самуэли о его по­ездке в Европу, и не подозревало, что продажи государственному казначею США, бизнесмену и миллионеру Эндрю Меллону уже начались. Если бы знали, то назначали бы, наверно, другие, более высокие цены. «Немецкий антиквар Заценштейн» (в другой транс­крипции Зазенштейн или Цаценштейн), о котором пишет Самуэ­ли и которому предлагались картины «Портрет Титуса» Рембранд­та и, видимо, ранее «Портрет Елены Фурман» Рубенса являлся главой антикварной фирмы «Матиссен Геллери» в Берлине. Эта фирма, как показали дальнейшие события, была посредником в продаже шедевров Эрмитажа Эндрю Меллону. В том же докладе Самуэли сообщает о продаже Матиссен Геллери картины Ван Дейка «Лорд Уортон» по цене 20 тыс. фунтов стерлингов и о пред­ложении этой фирмы купить картину Ван Эйка «Благовещение» за 80 тыс. фунтов (отчет Самуэли свидетельствует, что он не по­нимал, что речь шла о разных художниках, так как называл их одним и тем же именем). Обе картины предназначались для Эндрю Меллона и вскоре оказались в его коллекции.

Тем временем торг по третьей сделке с Гюльбенкяном, нача­тый еще зимой 1929/30 г. во время поездки Самуэли по Западной Европе, продолжался. Как свидетельствует Биренцвейг, «париж­ский покупатель» был не очень доволен сделанным предложением и старался уклониться от обсуждения выбранных Самуэли четырех картин, настаивая на обсуждении более интересных для него вариантов. Но Биренцвейг твердо стоял на своем. В результате Гюльбенкян согласился и за первые три картины (без Ланкрэ) предложил Антиквариату 80 тыс. ф.ст., что было меньше цены, 115 тыс., назначенной Самуэли. При этом картины Рембрандта он оценил в 30—35 тысяч ф. ст.

Переговоры продолжались до весны и список шедевров, о ко­торых шел торг менялся. Видимо, чтобы оживить ход переговоров советская сторона согласилась продать Гюльбенкяну статую Гудона «Диана», которую он очень хотел получить. Однако вместе с тем «в нагрузку» был дан Ватто, который Гюльбенкяна не очень интересовал. Биренцвейг так описывает торг:

«...покупатель заявил мне, что он хотел бы от покупки Ватто отказаться, ибо он за это время купил в Берлине картины этого художника по более дешевым ценам. Я с его точкой зрения не со­гласился и сказал, что мы не можем вести переговоров с музей­ным ведомством о передаче нам тех или иных картин и потом за­явить, что продавать этих картин не можем. Поэтому он должен эту картину взять, а если мы возьмем (видимо, «а если не возь­мет». — Е.О.), то мы в таком случае не дадим статуи («Диана» Гудона. — Е.О.). В конце концов покупатель согласился взять кар­тину Ватто и за все предложил 123 000 фунтов».

Хотя эта цена устраивала советских продавцов, переговоры вновь застопорились, потому что от Гюльбенкяна потребовали 100 тыс. в качестве аванса. Сделка, наконец, завершилась весной. Самуэли полностью приписывал ее «успех» себе и тем тактичес­ким изменениям, которые он провел. Он писал:

«Через два месяца мне удалось продать Рембрандта «Человек с усами» (имеется в виду «Портрет поляка» или так называемый «Портрет Яна Собесского», картина была продана Матиссен Геллери для Меллона. — Е.О.) вместо 35 000 ф. за 50 000 ф., заменить эту картину в группе парижского покупателя картиной «Палада» («Афина Паллада» кисти Рембрандта. — Е.О.), вместо Тер-Борга дать менее ценную Питер де Гоог (Питер Хоох. — Е.О.) «Завтрак» (по данным биографа Гюльбенкяна ему была продана другая кар­тина — Тер Борх «Урок музыки». — Е.О.) и за Гудона вместо 13 000 ф. получить 20 000 фунтов».

Таким образом, в результате третьей сделки коллекция Гюль­бенкяна пополнилась статуей «Диана» Гудона и пятью картина­ми — «Портрет Титуса» и «Афина Паллада» Рембрандта, «Вест­ник» Ватто, Тер Борх «Урок музыки» (по другим источникам — Питер Хоох «Завтрак») и «Купальщицы» Никола Ланкре. Общая стоимость сделки составила 140 тыс. фунтов стерлингов, из них 120 тыс. приходились на картины. Гюльбенкян позже перепродал все эти картины, кроме «Афины Паллады», Галерее Уилденстайна в Нью-Йорке.

Хотя сделка была оформлена в мае 1930 г., но отправка куп­ленных предметов откладывалась. Агент Гюльбенкяна, приехав­ший как обычно в Ленинград наблюдать за отправкой, был вы­нужден ждать несколько недель — Антиквариат просто игнорировал его присутствие. Очевидно, в то время как он ожидал известий в номере отеля, а Гюльбенкян писал обиженные письма Пятакову, представители Антиквариата пытались продать те же картины Матиссен Геллери (фактически Эндрю Меллону) по более высокой цене. Только после того, как стало ясно, что Меллона эти картины не интересуют, отправка в Берлин состоялась. Говорят, что паков­ка в Ленинграде велась спешно при свете свечей и в отсутствии специалистов.

Судя по всему, переговоры с представителями Антиквариата стоили Кал госту Гюльбенкяну немалой выдержки. Хотя те, кто его лично знал, характеризуют Гюльбенкяна как человека бесконечно­го терпения, его письма к Пятакову полны обид и раздражения. Антиквариат пытался успокоить покупателя. Вот письмо Самуэли, написанное в октябре 1930 г. председателю Госбанка Г.Пятакову:

«М. (видимо, месье, господин. — Е.О.) Гюльбенкиан некоторое время тому назад через тов. Биренцвейга обратился к нам с про­сьбой продать ему какую-то золотую чернильницу, находящуюся в Петропавловском музее. Одновременно с этим мы купили в Ле­нинграде одну золоченую чернильницу, находившуюся в Петро­павловском музее, за 150 р. Я послал фотографию этой черниль­ницы в Париж, на которую Гюльбенкиан ответил, что это не та чернильница, но тоже интересует его. Так как стоимость этой чер­нильницы небольшая, может быть около 1000 р., у меня возникла мысль послать ему чернильницу в подарок от Вашего имени.

Я запросил тов. Биренцвейга как он думает об этом. Он отве­тил следующее:

«Мне чрезвычайно понравилась Ваша мысль преподнести ее (т.е. чернильницу. — Е.О.) в качестве подарка от имени тов. Пя­такова. Это несомненно доставит ему большое удовольствие и на некоторое время избавит нас от его постоянных жалоб и нарека­ний. Постарайтесь добиться согласия и заставьте тов. Пятакова на­писать ему несколько слов.

Прошу Вас, черкните мне свое мнение. Если Вы согласитесь, то мы пошлем Гюльбенкиану чернильницу. Конечно, франке, без расходов для Вас».

Заканчивая историю продаж Калюсту Гюльбенкяну, следует сказать о его последней, четвертой, сделке с Антиквариатом, ко­торая завершилась осенью 1930 г. Гюльбенкяну был продан «Пор­трет старика» Рембрандта за 30 тыс. ф. ст.17. Значение «француз­ского покупателя» к этому времени существенно упало, хотя в ис­тории советского экспорта шедевров он навсегда останется первым покупателем. К концу 1930 г. Гюльбенкян уже не был главным и наиболее значимым покупателем. Пальма первенства перешла к Эндрю Меллону. При посредничестве Матиссен Геллери к лету 1930 г. в его коллекции оказались уже многие шедевры Эрмитажа.

Документы свидетельствуют, что ответственным за переговоры с Гюльбенкяном и проведение продажи ему названных выше ше­девров Эрмитажа являлся заместитель председателя Антиквариата Г.Самуэли. Сам Самуэли описывает сделку с Гюльбенкяном в

таких выражениях: «я предложил», «я заменил», «я продал» и т.д. Он считал, что «покупатель платит неплохие цены». Другого мне­ния был новый председатель Антиквариата Н.Ильин, который занял этот пост в апреле 1930 г., уже после завершения главных сделок с Гюльбенкяном. В своем письме руководству Наркомвнешторга он резко обвинил Самуэли в разбазаривании шедевров. Склока между Самуэли и Ильиным и спор о том, кто прав, а кто виноват продолжалась все время их пребывания в Антиквариате. Та и другая сторона написали на имя высшего руководства немало едких обвинительных писем. Каждый твердо верил в свою пра­воту: Самуэли в то, что он выторговал наиболее высокие по тем временам и условиям цены, и продал наименее ценное из шедев­ров Эрмитажа; Ильин — в то, что продать можно было дороже, не ограничиваясь одним покупателем и используя конкуренцию на мировом антикварном рынке.

Оценивая валютный итог продаж Гюльбенкяну в 1929—1930 г., можно сказать, что СССР за проданные шедевры Эрмитажа полу­чил от него немногим более 380 тыс. фунтов стерлингов (или около 4 млн руб.), что было лишь каплей в планируемой Полит­бюро реализации на 30 млн руб.

По окончании сделок Гюльбенкян не отказал себе в удоволь­ствии высказать в письме к Пятакову свое истинное мнение по поводу продаж:

«Вы знаете, что я всегда придерживался мнения, что предметы, которые составляли многие годы коллекции Ваших музеев не сле­дует продавать. Они не только составляют национальное достоя­ние, но они также — великий источник культуры и предмет гор­дости нации. Если продажи совершатся и этот факт станет извес­тен, то престиж Вашего правительства пострадает. Будет сделан вывод, что Россия в самом деле находится в плохом состоянии, коль скоро Вам приходится распродавать предметы, которые в действительности не дадут Вам достаточно больших сумм для улучшения финансового положения государства.

Продавайте что угодно, но только не из музеев. Если продажи затронут национальное достояние это только вызовет серьезные подозрения. Если у Вас нет потребности в получении иностранных кредитов, Вы можете делать что пожелаете, но Вы нуждаетесь в таких кредитах и в тоже самое время делаете все, чтобы навредить себе. Не забывайте, что те, у кого Вы собираетесь просить кредиты есть в то же самое время потенциальные покупатели предметов, которые Вы желаете продавать из Ваших музеев.

Я откровенно говорю, что Вам не следует продавать даже мне и тем более другим. Я говорю это, потому что я не хочу, чтобы Вы думали, будто я пишу это с тем, чтобы Вы продавали только мне одному»18.

Подобные предостережения, высказанные уже после проведе­ния сделки, звучат довольно странно, особенно в связи с одним обстоятельством. В своих воспоминаниях о встречах с Гюльбенкя­ном директор Национальной художественной галереи в Вашингтоне, Джон Уолкер (John Walker), пишет, что, по собственному при­знанию Гюльбенкяна, предложение купить художественные цен­ности из Эрмитажа шло изначально от него самого, как ответ на вопрос советских представителей, что он бы хотел получить вза­мен за содействие в продвижении советской нефти на мировой рынок19. Думается, что порицание распродажи российского наци­онального художественного достояния, высказанное Гюльбенкяном уже после завершения сделок, хотя и могло быть искренним, скорее всего было вызвано появлением нового покупателя — кон­курента, Эндрю Меллона.


Время новых покупателей


В развитии советского художественного экспорта Калюет Гюльбенкян выполнил роковую миссию. Сделки с ним свидетель­ствовали, что советское руководство действительно было готово продавать шедевры. Конечно, Антиквариат по требованию совет­ского руководства пытался сохранить в тайне продажи Гюльбенкяну. Сам покупатель по договоренности должен был держать язык за зубами. Он, возможно, и старался выполнить это условие, но гордость коллекционера за приобретенные шедевры брала порой верх. Именно от Гюльбенкяна Матиссен Геллери получила информацию о купленных им шедеврах Эрмитажа, следствием чего стали продажи Эндрю Меллону. Утечка информации могла происходить и по линии торгпредства. Так или иначе, но к осени 1930 г., времени завершения сделок с Гюльбенкяном, слухи о про­дажах, которые циркулировали уже давно, приобрели более опре­деленную форму. Парижское торгпредство тревожно доносило:

«Мы считаем необходимым обратить Ваше внимание на появ­ляющиеся в последнее время в заграничной печати сведения о наших продажах картин.

Если до сих пор все эти сведения носили характер слухов, то прилагаемые при сем три вырезки из газеты «Возрождение» носят уже другой характер. Рассматривая эти заметки, вы сами убеди­тесь, что они сообщают уже конкретные сведения, причем как видно, сведения получены из достоверного источника. Нас пора­зило то, что в этих сведениях имеются данные, которые показы­вают, что информатор газеты знает не только о якобы состоявших­ся продажах, но даже о некоторых картинах, которые трактовались для продажи. Мы имеем в виду два названия, картины — это «Ку­пальщицы» Вижье Лебрэна20 и картина Джорджони». Появились в разных концах мира и авантюристы, которые, выдавая себя за уполномоченных советских торгпредств, стали предлагать для по­купки шедевры из Эрмитажа «на выбор».

Советское торгпредство в Париже, видимо, по приказу обеспо­коенной Москвы продолжало поиск каналов утечки информации. Проведенное расследование позволило директору экспортного от­дела торгпредства Биренцвейгу сделать следующее предположение. В своем донесении из Парижа в октябре 1930 г. он писал:

«У нас был разговор с известным Вам покупателем (видимо, Гюльбенкяном. — Е.О.), который сообщил нам следующее.

Агенты Дивина (Дювина. — Е.О.), которые были в Ленинграде и в Москве, зашли к нему и сообщили, что они осмотрели Эрми­таж и сделали себе выписку всех картин, которых в Эрмитаже не оказалось (по заявлению этих агентов им не удалось проверить со­стояние скульптуры и др. предметов). На вопросы сотруднику музея, где находятся недостающие картины в Эрмитаже, им было заявлено, что они пересланы в московский музей, при чем даже агенты Дивина заявили нашему покупателю, что во время их пре­бывания в Ленинграде или за несколько дней до их прибытия была снята картина за № 149 при чем сотрудник музея спросил этих агентов во сколько они оценивают эту картину. Весь список изъятых картин они передали нашему покупателю».

Антикварный мир, видимо, был не на шутку взбудоражен слу­хами о продаже шедевров Эрмитажа. Антиквары прибегали к раз­личным тактикам, чтобы получить необходимую информацию. Об этом свидетельствует продолжение истории с агентами Дювина:

«Они (агенты. — Е.О.) направились тогда в Москву и в Москве посетили все музеи, стараясь найти те картины, причем на вопрос, заданный сотрудникам московских музеев, где находятся эти кар­тины, последние не зная в чем дело сказали, что эти картины на­ходятся в Эрмитаже и никаких картин московские музеи из Эр­митажа не получают».

Советское руководство явно недооценило энергию и предпри­имчивость антикваров, ограничив инструктаж сотрудниками Эр­митажа. Следовало бы послать любопытных не в Москву, а по­дальше, сказав, например, что картины отправлены в Магнитогор­ский или Новосибирский музеи для поднятия культурного уровня рабочих на великих стройках коммунизма. Появление в западной прессе статей о продажах шедевров Биренцвейг напрямую связы­вал с розыскной активностью агентов Дювина:

«По словам нашего покупателя Дивин поставил себе целью найти следы, куда картины ушли и кто их купил. Поэтому они будут помещать во всей прессе заметки, стараясь вызвать опровер­жения» (читай, получить подтверждение. — Е.О.). Кроме того Би­ренцвейг сообщал, что Дювин решил в ближайшем будущем опять послать своих людей в СССР, чтобы на месте «различными путя­ми» узнать судьбу пропавших из Эрмитажа картин, и просил не давать агентам Дювина разрешения на въезд. Однако в данном случае пожелания Биренцвейга шли в разрез с планами нового председателя правления Антиквариата Ильина, который искал новых покупателей. Наступало время Эндрю Меллона.


Некоторые итоги


Массовый экспорт художественных ценностей, включая прода­жу шедевров Эрмитажа, продолжался до середины 1930-х гг. Цены, полученные за шедевры, хотя в условиях депрессии на Западе и казались немалыми, сейчас выглядят до смешного низки­ми. Так, например, диптих Ван Эйка «Распятие» и «Страшный суд», проданный Антиквариатом в мае 1933 г. за 195 тыс. долла­ров, в 1978 г. был оценен в 2 млн долларов. В настоящее время этот диптих украшает музей «Метрополитен» в Нью-Йорке, как когда-то украшал российский Эрмитаж.

В первой половине 1930-х гг. СССР вывозил антикварные и художественные ценности за рубеж буквально тысячами тонн. Од­нако валютные результаты этой кампании оказались незначитель­ными, а ущерб, нанесенный российским музеям, и особенно Эр­митажу, огромен. Наиболее болезненной для Эрмитажа стала по­купка Меллона — 21 картина из числа лучших в Эрмитаже. Все они в настоящее время входят в основную экспозицию Нацио­нальной художественной галереи в Вашингтоне.

По приблизительным оценкам наркома просвещения Бубнова антикварный экспорт выручил порядка 40 млн руб. Если оценить эту сумму в «индустриальном» выражении, то она равна пример­ной стоимости импортного оборудования для Горьковского авто­мобильного завода или Магнитки. Примерно за тот же период времени, например, магазины Торгсина, которые продавали про­дукты и товары советским гражданам в обмен на иностранную ва­люту, драгоценные металлы и камни, выручили для индустриали­зации существенно больше — порядка 300 млн руб. Так, золотые царские монеты, бытовое золото, ординарные ювелирные изделия сделали для индустриализации больше, чем продажа Рембрандтов и французского серебра21.

Дальнейшее развитие событий, однако, показало, что не Торгсин, и тем более не Антиквариат решили проблему золотого и ва­лютного резервов, а разработка, силами заключенных ГУЛАГа, зо­лотых месторождений Сибири. Благодаря сибирским рудникам во второй половине 1930-х гг. СССР стал активно продавать золото на мировом рынке. Бесполезность художественного экспорта на фоне роста золотодобычи страны стала очевидной.


Примечания

1 Данная статья представляет собой сюжет из новой книги Елены Осокиной об экстраординарных источниках финансирования советской инду­стриализации. Статья написана на материалах центральных Российских архивов: Российского Государственного архива экономики (РГАЭ), Госу­дарственный архив Российской Федерации (ГА РФ), Российского государ­ственного архива социально-политической истории (РГАСПИ). Использо­ваны фонды Центрального Комитета ВКП(б), Политбюро ЦК. ВКП(б), Совета Народных Комиссаров СССР, Центрального Исполнительного Ко­митета СССР, Народного комиссариата внешней торговли СССР, Народ­ного комиссариата финансов СССР, Народного комиссариата просвеще­ния РСФСР, Государственного банка СССР, личные фонды В.М.Молотова и А.И.Микояна. Более детальная информации об архивных источниках будет приведена в книге.

2 Значительная часть золотого запаса России (более 240 млн руб.) была растрачена в годы гражданской войны в результате перехода золота «из рук в руки» — от большевиков к чехам, от чехов к Колчаку, атаману Се­менову, а затем обратно к большевикам. Другие статьи расхода, ответст­венность за которые лежит полностью на большевиках, составили: расчеты с Германией по Брестскому миру (по данным, опубликованным в секрет­ных материалах комиссии СТО — 124,8 млн руб.), выплаты по мирным договорам с прибалтийскими государствами в 1920 г. (22 млн), по мирно­му договору с Польшей 1921 г. (более 5 млн), закупка хлеба, семян и про­довольствия за границей в 1921 г. (77 млн), финансирование работы Ко­минтерна в 1920 г. (более 2 млн), по смете Внешторга, через который шли заказы различных народных комиссариатов (в 1920 и 1921 гг. около 540 млн) и другие. Подробно о золотой казне России см.: Васильева О.Ю., Кнышевский П.Н. Красные конкистадоры. М., 1994. С. 79—92; Smele J.D. White Gold: The Imperial Russian Gold Reserve in the Anti-Bolshevik East, 1918—? (An Unconcluded Chapter in the History of the Russian Civil War) // Europe-Asia Studies. Vol. 46. № 8. 1994. P. 1317-1347.

3 Об этом подробно см.: Yu. Goland. Currency Regulation in the NEP Period // Europe-Asia Studies. Vol. 46. № 8. 1994. P. 1251-1296.

4 Выражаю благодарность Андреа Грациози за то, что он позволил мне ознакомиться и использовать результаты его исследования о кредитной реформе 1929—1931 г.

5 В 1925 г. в СССР, например, была прекращена чеканка серебряного рубля, а в 1928 г. — полтинника. Никелевая монета заменила денежное серебро. О других способах валютной экономии смотри, например: Goland Yu. Currency Regulation in the NEP Period. P. 1277.

6 Об этом более подробно см.: Васильева О.Ю., Кнышевский П.Н. Красные конкистадоры. М., 1994.

7 Биографии других руководящих работников Антиквариата, Наркома­та внешней торговли СССР, Наркомата просвещения РСФСР, советских торговых представителей за рубежом, которые участвовали в организации и проведении экспорта художественных ценностей в годы индустриализа­ции будут приведены в книге.

8 Newsweek, March 2. 1935. P. 23. Описание этого случая см.: Williams R.C. Russian Art and American Money. P. 147.

9 Оппозицию в вопросе массового экспорта художественных ценнос­тей заняло и Экономическое управление ОГПУ. В июле 1928 г. об этом сообщалось в письме заместителя председателя ОГПУ Ягоды.

10 Germain Seligman. Merchants of Art, 1880—1960: Eighty Years of Pro­fessional Collecting. New York: Appleton—Century—Crofts, 1960. P. 169—176.

11 Затзенштейн станет одним из посредников в продаже шедевров Эр­митажа Меллону.

12 До революции особняк Юсуповых на Мойке в Петербурге блистал великолепием. Их художественное собрание включало немало шедевров европейского искусства. В числе прочих ценностей во владении Юсупо­вых были две известные картины Рембрандта: «Портрет дамы со страусо­вым веером» и «Портрет господина с перчатками и в высокой шляпе». Эти картины привлекали внимание западных коллекционеров и Юсуповы по­лучали предложения продать их. Так, перед началом Первой мировой войны во дворце Юсуповых побывал бизнесмен из Филадельфии Уайднер (Р.А.В. Widener), основатель фамильной коллекции произведений искусст­ва. Он был очарован картинами и предпринял через своего агента попытку купить в 1911 г. двух юсуповских Рембрандтов. Юсуповы в то время были значительно богаче любого американского миллионера. Они ответили от­казом и якобы даже указали незадачливому коллекционеру на дверь.

Революция заставила Феликса Юсупова, как и многих других предста­вителей российской аристократии, бежать из страны. Покидая в апреле 1919 г. на пароходе Крым и Россию, Феликс тайно вывез картины Рем­брандта. Всего один год, проведенный в эмиграции, существенно подо­рвал финансовое положение Феликса Юсупова, который несмотря на из­менившиеся условия продолжал привычный для него расточительный образ жизни. В 1920 г. он начал переговоры с Дювином о продаже Рем­брандтов. Дювин в данном случае выступал агентом Калюста Гюльбенкяна, который хотел пополнить этими шедеврами свою коллекцию европей­ской живописи. Дювин предлагал Юсупову за Рембрандтов 150 тыс. ф. ст., тот же хотел получить за картины 200 тыс. Переговоры продолжались 6 месяцев, но покупатель и продавец так и не сошлись в цене. Сделка не состоялась.

Между тем финансовое положение Юсупова все ухудшилось и в 1921 г. он начал новые переговоры о продаже картин. На этот раз покупателем был Джозеф Уайднер, сын филадельфийского бизнесмена, получившего от Юсуповых отказ продать картины в 1911 г. Ход переговоров показывает, что Феликс Юсупов не хотел расставаться с картинами и пытался не про­дать их, а отдать под залог с сохранением возможности выкупа. Уайднер отклонил все предложения Юсупова о займе под залог картин и вел речь только об их продаже. Предметом обсуждения были не только условия продажи, но и цена. Уайднер предлагал 100 тыс. ф. ст. и твердо стоял на своем. Видимо финансовое положение князя Юсупова было неважным — в июле 1921 г. он согласился продать картины Уайднеру за 100 тыс. ф. ст., цену меньшую, чем год назад ему предлагал Дювин. Однако Юсупов все еще пытался оставить для себя возможность вернуть фамильных Рем­брандтов. Договор о продаже содержал следующее условие: за князем со­хранялась возможность выкупить картины за ту же сумму плюс 8% годо­вых в любое время до 1 января 1924 г. «в случае, если существующее ужас­ное положение в России будет изменено» и Юсупов «будет вновь в состо­янии хранить и наслаждаться этими прекрасными произведениями искус­ства». Видимо, князь серьезно верил в то, что советская власть долго не продержится в России, в то время как американский бизнесмен, заключая сделку, был уверен, что условия в России в ближайшие годы не изменят­ся. В августе 1921 г. договор о продаже был подписан.

Осенью 1923 г. Феликс. Юсупов захотел получить Рембрандтов назад. Старался ли он для себя или нашел более выгодного покупателя трудно сказать. Скорее всего второе, так как деньги для выкупа картин он одол­жил у Калюста Гюльбенкяна, которому не удалось получить эти картины в 1921 г. за 150 тыс. ф. ст. По условиям денежного займа между Юсупо­вым и Гюльбенкяном последний должен был хранить у себя в течение года картины до возвращения занятых Юсуповым денег.

После заключения сделки с Гюльбенкяном Юсупов приехал в Фила­дельфию к Уайднеру, но получил от него отказ вернуть картины. Дело было передано на рассмотрение в суд. Слушания длились довольно долго, но в 1925 г. Верховный суд Нью-Йорка отклонил иск Юсупова. Принимая такое решение, суд указал, что условие договора о продаже, при котором картины могли бы быть возвращены Юсупову, не было выполнено: ни ис­торические условия в России, ни финансовое положение Юсупова, кото­рый вынужден был занимать деньги у Гюльбенкяна, не изменились. Апел­ляционный суд в 1927 г. подтвердил ранее принятое решение. Юсупов, однако, был не в накладе. Деньги Гюльбенкяна обеспечили ему существо­вание в Париже и Нью-Йорке. Гюльбенкян не получил их назад. Факти­чески Юсупов получил за две картины больше, чем просил — более 200 тыс. ф. ст. (100 тыс. от Уайднера и 100 тыс. плюс 8% годовых от Гюль­бенкяна для выкупа картин). Уайднер тоже был не в обиде. Он наслаждался своим приобретением и в конце жизни передал коллекцию Националь­ной художественной галерее в Вашингтоне. Из участников этой истории пострадал только Гюльбенкян, который не получил ни картин, ни денег.

13 Так называемый «список Пятакова» включал картины из Эрмитажа, о которых он, в бытность свою советским торговым представителем, вел переговоры о продаже с Калюстом Гюльбенкяном в Париже.

14 В примечании к списку Гюльбенкян писал: «Я готов купить все эти картины. Если это невозможно, то две, три или четыре из тех, что отме­чены звездочкой, за указанную цену». За «Мадонну Альбу» он предлагал наиболее высокую цену — 50 тыс. ф. ст., Ватто и «Пейзаж с радугой» Ру­бенса оценивались в его списке по 15 тыс., «Портрет Титуса» — 20 тыс., за остальные картины Гюльбекян предлагал по 25 тыс. ф. ст.

15 В письме Г.Самуэли на имя наркома внешней торговли СССР А.П.Розенгольца рассказывается история продажи этой картины. Оценку картины проводила эксперт Берлинского посольства Розенталь. Она оце­нила картину не очень дорого (80 тыс. марок). Как пишет Самуэли, «вы­сокую цену получили только потому, что покупатель был прямо «влюб­лен» в эту картину. Зная это, Самуэли и Биренцвейг не торопились про­давать картину, пытаясь получить за нее 60 тыс. ф. Однако Хинчук наста­ивал на немедленной продаже, опасаясь, что Гюльбенкян откажется от своего предложения, что случалось ранее. Картина находилась в постоян­ной музейной экспозиции и по завершении сделки она перекочевала бук­вально со стены Эрмитажа в частную коллекцию Калюста Гюльбенкяна. После продажи соответствующая информация и фотография «Елены Фур­ман» появились в заграничной печати. Эта картина предлагалась также и Матиссен Геллери. В случае успеха этой сделки она могла оказаться в кол­лекции Меллона, а затем в Национальной художественной галерее в Ва­шингтоне. Матиссен Геллери предлагала взять эту картину на комиссию по цене 55—60 тыс. фунтов, из которых должна была получить 10%, но без всякой гарантии, что картина будет продана. Советскую сторону эти усло­вия не устроили.

16 После этого в списке, как писал Самуэли, остались: «Франс Галс — Портрет офицера — предложил необязательно 25.000 ф.; Рембрандт — Паллас — 30—40000 ф. Рембрандт — Титус — 30—32000 ф. Рембрандт — Ян Собесский — 30000 ф. Тер—Борх — Бокал лимонада — 20—25000 ф. Фрагонар — Семья фермера — 15000 ф. Ланкрэ — Весна, Ланкрэ — Лето, Ланкрэ — Камарго, Питер де Хох — Дама и кухарка, Статуя Гудона — Зверь, Статуя Гудона — Диана — 12—15000 ф.

Кроме того ему понравилась картина Ланкрэ — Купающиеся женщи­ны — числящаяся в каталоге Эрмитажа и обмененная нами ранее с Эрми­тажем, оцененная в 25000 руб., за которую после того, что он назвал при­близительную цену в 10000 ф., мною была назначена цена 15000 ф.»

17 Самуэли сообщал по поводу продажи этой картины: «Наркомпрос выделил нам эту картину с оценкой в 300 000 р. и был очень доволен с вырученной ценой». Эта картина была снята со стены Эрмитажа 13 сен­тября 1930 г.

18 Perdigao J., Calouste Gulbenkian. Collector. Lisbon: Gulbenkian Mu­seum, 1975. P. 121.

19 Walker J., Self-Portrait with Donors. Confessions of an Art Collector. Little, Brown and Company. Boston—Toronto, 1974. P. 242.

20 Так в источнике.

21 Более подробно о деятельности Торгсина см.: Осокина Е.А. За фа­садом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении насе­ления в годы индустриализации, 1927-1941. М.: РОССПЭН, 1998.

267


Краткая библиография

Васильева О.Ю., Кнышевский П.Н. Красные конкистадоры. М., 1994. Мосякин А. Продажа // Огонек. 1989. № 6, 7, 8. Мосякин А. Антикварный экспортный фонд // Наше наследие. 1991. № 2, 3.

Behrman, S.N. Duveen. Random House. New York, 1952.

Epstein, E.J. Dossier. The Secret History of Armand Hammer. New York: Random House, 1996.

Habsburg, Geza von. When Russia Sold Its Past // Art & Auction. March. 1995.

Hersh B. The Mellon Family: A Fortune in History. New York: William Morrow and Company, Inc., 1978.

Hoving, Thomas. The Chase, the Capture. New York: Metropolitan Mu­seum of Art, 1975.

Jones, R.A. Battle for the Masterpieces // Los Angeles Times Magazine. May 22. 1988.

Perdigao, J. Calouste Gulbenkian. Collector. Lisbon: Gulbenkian Museum, 1975.

Seligman, Germain. Merchants of Art, 1880—1960. New York: Appleton-Century-Crofts, 1960.

Walker, John. Self-Portrait with Donors. Boston and Toronto: Little, Brown, 1969.

Williams, R.C. Russian Art and American Money, 1900—1940. Cambridge, Massachusetts, and London, England: Harvard University Press, 1980.

___________________________________________________________

Источник:
Экономическая история: Ежегодник. 2002. — М.: «РОССПЭН», 2003. С. 233—268.